Тень любви

 

В день, когда хоронили Марью, Фёдор не проронил ни единой слезы.

— Вот тебе и любовь, — шептала Пелагея своей подруге Авдотье у самой ограды. — Я ж говорила, не любил он её никогда.

— Замолчи, Пелагея. Сейчас-то уж какая разница? Дети остались одни, да ещё и с таким отцом… — покачала головой Авдотья.

— Увидишь, не пройдёт и года — женится он на Валентине, — уверенно сказала Пелагея.

— Да с чего это вдруг? У него же с Глашей роман был, ещё до Марьи… Или ты уже забыла, как они по амбарам шастали? Валя и смотреть в его сторону не станет — у неё семья, муж на хорошем счету. Забыла она Фёдора давно.

— А ты точно знаешь?

— А как же. У Вали дом, дети, муж работящий. Зачем ей Федька со своими малолетками? А вот Глаша — та мучается с пьющим Митькой, вот и потянуло её к былому… — продолжала Пелагея, уверенно кивая.

 

Марью похоронили тихо, без особых почестей. Двое близнецов, Степан и Варя, стояли, крепко держась за руки, будто пытались друг друга удержать на краю пустоты. Им только-только исполнилось по восемь.

 

Марья вышла за Фёдора по любви, да только знал ли он сам, что такое любовь? Об этом не знала даже она. Сказывали в деревне: залетела она от него, вот и пришлось ему жениться. Старшая дочка, Клавдия, родилась седьмимесячной, и вскоре умерла. А потом — долгие годы тишины. Детей не было.

 

Фёдор был молчалив, нелюдим. Люди прозвали его Волком — за его хмурый взгляд и нелюдимость. Про ласку с его стороны никто и не заикался — не по нему это. Марья знала, с кем связалась, но сердце — не разум.

 

А потом случилось чудо. После долгих молитв, бессонных ночей и тихих слёз под иконой — родились близнецы. Варя и Степан.

 

Степан был ласков, заботлив, как мать. Варя — сдержанная, замкнутая. Ни слова лишнего, ни эмоции наружу. Порой казалось, что душа её за семью замками. Но именно к отцу тянулась девочка — в нём она видела себя. Он строгал в сарае — она сидела рядышком, ловила каждое слово, как наставление.

 

А Степан — рядом с матерью. Вёдра носил, пол подметал, помогал, как мог. Марья его обожала всей душой, а с дочерью у неё связь не получалась. Она не понимала Варю. Не чувствовала её.

 

Когда смерть стала дышать ей в затылок, Марья подозвала сына.

 

— Сынок, я скоро уйду. Запомни, ты теперь за главного. Варю не обижай, храни её. Она — твоя сестра, она девочка, а значит — нуждается в защите.

— А папа?.. Он нас будет защищать?

— Не знаю, милый. Время покажет.

— Тогда не умирай, мамочка… Мы не справимся без тебя… — плакал мальчик.

— Если бы от меня зависело… — прошептала она. Утром её не стало.

 

Фёдор сидел у кровати, держал её остывающую руку. Молчал. Не плакал. Просто сидел, будто врос в пол. Осунулся, почернел, как земля после дождя. И всё. Никаких истерик, никакого горя наружу.

 

Жизнь потихоньку возвращалась в дом. Варя, несмотря на возраст, пыталась взять на себя хозяйство: щи сварить, печь истопить, в избе порядок навести. Конечно, не всё получалось. Помогала Наталья — сестра Фёдора. Она и подучивала Варю, и с детьми сидела.

 

— Тётя Наталья, — как-то спросила Варя, — а папа теперь женится?

— Да кто ж его разберёт… Он ведь и мне ничего не скажет.

— А если вдруг… ты нас к себе возьмёшь?

— Не выдумывай, девочка. Отец вас любит. Он вас в обиду не даст.

 

А по деревне тем временем загудели слухи. Снова Фёдор с Глашей, мол, водится. Мол, старая любовь вернулась.

 

— Ну и глупая баба, эта Глашка, — сплетничала Тоська у сельпо. — Муж у неё пьёт, а она с Фёдором снова шуры-муры крутит.

 

— Разошлись! — прикрикнул на баб председатель колхоза, Максим Леонидович. — Всё судачите. А что у человека на душе — не видите.

 

А ведь было у Фёдора с Глашей чувство — настоящее, юношеское. Он даже хотел было к ней свататься, да судьба развела. Его послали на два месяца в другой край — помогать колхозу. А за это время Глаша с Митькой снюхалась. Вернулся Фёдор, узнал — Митьке нос разбил, а с Глашей с тех пор и слова не молвил.

 

Она вышла за Митьку. А он стал пить, по бабам бегать. Глаша мучилась, но гордость не позволяла вернуться. А тут — снова с Фёдором пересеклась. И старое чувство зашевелилось.

 

Марья тогда как раз начала с Фёдором встречаться. Люди удивлялись: такая женщина, добрая, кроткая, а он — как камень. Но видно было: тянуло её к нему. Он — неразговорчив, но честен. Не пил, не гулял.

 

Поженились тихо, скромно. Родни у них почти не было. Марья — поздний ребёнок, мать её, Оксана, по деревне слыла гулящей. Все знали, что Зина от председателя. Но девочка была не в мать — тихая, добрая, с горькой судьбой.

 

— Не любит он её, — шептались старухи. — Не будет счастья. Но ошиблись. Жили они 15 лет без скандалов, без крика. Всё по-тихому, по-сельски. До той зимы…

 

Когда Марья слегла, долго врачи ничего не могли понять. А потом сказали — поздно. Болезнь не прощает.

 

В тот день, когда Фёдор возвращался с работы, снег шёл стеной. Он шёл

медленно, будто предчувствовал — дома его ждёт пустота.

 

 

Прошла неделя. Дом, некогда наполненный безмолвием и старыми часами, теперь жил дыханием двоих. Мила больше не была просто «падчерицей сына», а стала частью самой Галины — той частью, которую жизнь у неё забрала, но вернула в другом лице.

 

Они вместе завтракали — простая овсянка с вареньем вдруг стала любимым блюдом Милы. После школы девочка бежала домой, и первым делом открывала дверь с радостным:

— Бабушка, я дома! — и Галина выходила из кухни с полотенцем на плече, вытирая руки, с таким теплом в сердце, какого не знала с рождения собственного сына.

 

Они сидели по вечерам, пили чай с мятой, и Мила рассказывала о подругах, о том, как учительница её похвалила, как она мечтает стать ветеринаром. Галина слушала и думала, что, возможно, Бог даёт нам шанс, когда мы его меньше всего ожидаем.

 

 

—

 

Но все хорошее — хрупко. В одно утро, звонок. Сын. Его голос — холодный, деловой.

— Мы с Леной решили забрать Милу. Уже заказали билеты на поезд. Завтра будем.

 

Галина почувствовала, как будто ледяная рука сжала её сердце. Она не сказала ни слова, только кивнула — в трубку, которую никто не видел.

 

В тот вечер Мила тихо ела суп, не поднимая глаз.

— Бабушка… я не хочу уезжать, — прошептала она. — Можно я останусь?

 

Галина с трудом подавила слёзы.

— Зайка, ты не можешь. Но я всегда буду рядом. Даже если нас разделят города… я рядом. В сердце. Всегда.

 

На следующий день Галина проводила Милу на вокзал. Девочка держалась за её пальцы до последнего, пока поезд не тронулся. А потом, стоя у окна вагона, прижала к стеклу ладошку. И Галина, дрожа, ответила ей той же ладонью. Без слов. Без крика. Только сердце билось глухо: «Не отпускай…»

 

 

—

 

Прошли месяцы. Письма — редкие, короткие, без детских рисунков. Голос в телефоне — всё более чужой. Мила уехала за границу. Учиться. Строить «будущее».

 

А Галина снова осталась одна. Тот же дом, те же часы. Но что-то изменилось.

 

Каждый вечер она заваривала две чашки чая. И ставила одну напротив себя.

— На всякий случай, вдруг ты придёшь, моя девочка…

 

Она писала письма, которые не отсылала. Хранила их в ящике комода, перевязанные лентой.

 

 

—

 

Прошло десять лет.

 

Старый двор, облупившийся фасад, всё так же. Галина уже с трудом ходила, опираясь на палку. Сердце — сдавленное, измученное ожиданием.

 

Однажды в дверь позвонили.

Она открыла. На пороге — молодая женщина, лет двадцати трёх.

Каштановые волосы, серьёзные глаза, в руках — чемодан и букет ромашек.

 

— Бабушка…

— Мила? — прошептала Галина, прижав руку к груди.

— Я вернулась. Навсегда. Дом — здесь. Я поняла это слишком поздно… но теперь всё по-настоящему.

 

Галина не удержалась. Обняла её, крепко, как в последний раз. Слёзы текли по щекам, а губы шептали:

— Ты вернулась… моя девочка… ты вернулась.

 

 

—

 

С тех пор они больше не расставались. Мила устроилась работать в ветеринарную клинику рядом. А по вечерам они сидели на веранде с двумя чашками чая. Только теперь обе — с мятой. И обе выпивались до дна.

 

Иногда жизнь забирает, чтобы потом вернуть то, чего ты не ожидал

. Но когда это случается — остаётся только беречь и любить.